Четыре караула — и я уже в «Лефортове». Через глазок автозака подслушал, что освобождать скорее всего не будут. А потом привели к генералу, он рассказал про соглашение Медведева и Обамы...
Игорь Сутягин, которого 9 июля Россия обменяла на шпионов, раскрытых в США, дал интервью "Новой газете", в котором рассказал, что происходило с ним за несколько дней до обмена. По словам ученого-шпиона, его никто не предупреждал заранее о готовящейся операции.
— Многие из россиян, которые не очень пристально следили за вашей судьбой, задаются вопросом: работал ли все-таки на иностранное правительство российский ученый Сутягин, раз его поменяли на агентов СВР? Игорь, ответьте, пожалуйста, обеспокоенным гражданам: вы — шпион?
— Конечно же, нет! Всем, кто меня знает или знаком с моим так называемым делом, это предельно понятно. Давайте попытаемся разобраться… Я по контракту с британской фирмой подбирал обзоры прессы. Интерес был один: британцы зарабатывали деньги. Делали они это так: консалтинговая фирма, с которой я работал, давала своим клиентам рекомендации по вложению денег в экономику многих стран (от Финляндии до Чили, где-то в 1998 году они занялись и Россией тоже) — и потому была крайне заинтересована в оценке политических рисков, связанных с инвестированием в нашу экономику (это они так мягко называли то, что спустя пять лет стало у нас известно как «дело Ходорковского» — когда деньги вложил, а потом пришли дяди — и всё себе забрали; согласитесь, для любого инвестора хорошо бы заранее оценить риск ТАКОГО развития событий!). И, естественно, интерес представляла информация о тех программах, инвестирование в которые давало бы неплохую прибыль. Например, если говорить об оборонке, то это экспортные программы.
Вот подобного рода «иллюстративный материал» я как раз и подбирал. Постоянно, между прочим, пытаясь создавать максимально позитивный образ моей страны (быть может, я и не прав был, вы уж меня простите, идеалиста, но вот такую задачу я перед собой ставил — то есть на СВОЮ СТРАНУ в общем-то работал, а отнюдь не на ИНОСТРАННОЕ правительство). Оценив в полном объеме все материалы, один из трех гос обвинителей Ген прокуратуры на моем втором, московском уже, процессе впрямую задал мне вопрос: «Ну хорошо, вы пытались перед иностранцами отстаивать интересы России. Но кто дал вам право на это?!» Понимаете: вот в чем упрек, а вовсе не в том, что я ПРОТИВ наших интересов работал.
Я очень хорошо знал, что те материалы, которые я в газетах подбираю для англичан, НИКАКИМ ОБРАЗОМ не могут причинить ущерб России — и постоянно перепроверял себя на этот счет. Вот вы мне сами скажите: привозить и читать англичанам газеты и журналы, купленные в переходе на станцию метро «Киевская» Филевской линии, — ну КАКИМ боком это могло бы напоминать шпионство? Понимаете: не в шифровке статью переписывать, а просто привезти журнал «Крылья Родины», который я регулярно покупал по дороге на работу, — привезти его со статьей о самолете МиГ-29СМТ — вы вот объясните мне ту изощренную логику, с помощью которой ЭТО можно воспринимать в качестве шпионства! Мне, между прочим, именно за эту статью генерального конструктора МиГа Коржуева 15 лет дали — просто за ознакомление с одной статьей. А вы говорите: шпион…
Никогда я не работал на чужое правительство — я на свою страну работал! Ну а что деньги при этом старался зарабатывать… Что ж, пусть упрекнут меня за это, но только те, кто в буквальном смысле последнюю свою копейку другим отдает, детей своих без куска оставляя. Пусть они упрекнут — такой упрек приму. От других — нет.
— Как вы узнали о том, что готовится обмен? Кто вам об этом сказал? Вообще, какова механика: к вам на «зону» приезжают какие-то люди в штатском, вас вызывают к «хозяину» и сообщают: либо вы будете свободны, если… либо с вами будет то-то и то-то?
— КАК это всё ОБЫЧНО готовится, я попросту не знаю, врать не буду — для этого есть популярные авторы детективных романов, которые всё знают о методиках обмена шпионов и проведения последующих «де брифингов». Я лучше расскажу о том, что САМ видел: как это было со мной, хорошо?
А происходило всё это так: с самого утра 5 июля ничего особенного не было, я продолжал работу по ремонту ШИЗО-ПКТ, ничто, как говорится, не предвещало надвигающихся событий. Но где-то в начале первого, сразу после обеда, пришел очень симпатичный мне человек — оперативный дежурный по колонии Александр Владимирович — и сообщил, что меня срочно эта пируют. Зачем, куда — этого ни он сам, ни кто-то другой в колонии знать не знал. В этот раз, правда, этапирование получилось достаточно неплохо: у меня в итоге образовалось где-то около двух часов для того, чтобы хотя и быстро, но не совсем уж в ураганном темпе собраться. (Очень интересная и символичная вещь при этом случилась: и сейчас еще находится в холмогорской колонии очень хороший человек, Виктор, — работает в колонийской школе. 5 июля у него день рождения. У меня по-настоящему товарищеские теплые отношения с ним сложились — интересный, думающий человек! — так что не попрощаться с ним, да и со всем своим 6-м отрядом я просто не мог. И Виктор сказал мне: «Сегодня — мой день рождения. А в мой день рождения с тобой просто не может случиться ничего плохого!» До чего же ты оказался прав, Виктор Николаевич!)
Потом где-то около половины третьего меня загрузили наконец в авто зак — и мы поехали. Ехал, можно сказать, с комфортом: один в отделении, рассчитанном на десять человек. Не уверен, знал ли конвой, куда должен меня везти, — возможно, задача БЫЛА поставлена доставить в Архангельский аэропорт, а может быть, и нет. Причем очень может быть, что и нет: когда мы по дороге сломались и приехали в Та лаги (так в Архангельске аэропорт называется) фактически к самому самолету, меня там принял еще один конвой — просто посидел со мной в машине три минуты, подвез к трапу — и там передал уже третьему конвою, который сопровождал меня до Москвы. Я так думаю, что попросту не успели меня доставить до СИЗО на улице Попова в Архангельске, хотя и должны были… Хотя кто его знает наверняка-то!..
И самолетный караул тоже, по-моему, знал только непосредственно поставленную задачу — доставить осужденного Сутягина в Москву, где сдать другому караулу. И те, московские, тоже, кажется, гадали… По крайней мере через глазок дверцы камеры в тюремной «Газели», в которой меня привезли в «Лефортово», я слышал, пока стояли у закрытых ворот, как двое офицеров из сопровождавшего нас по Москве «Соболя» со фсиновским спецназом разговаривали с тремя архангельскими конвоирами: «Да нет, вряд ли его отпустят…»
О самой идее обмена я услышал только часов в десять утра на следующий день, 6 июля, когда меня привели в кабинет начальника «Лефортова» — и там по традиции не назвавший себя наш генерал сообщил о соглашении, достигнутом двумя президентами, российским и американским. («Александр Васильевич» — вот всё, что сказал о себе генерал. Я даже и то, что он генерал, вывел путем дедукции, попросив у сотрудников «Лефортова» встретиться «хотя бы с одним из тех ГЕНЕРАЛОВ, с которыми недавно беседовал», — и услышал в ответ, что «один из тех ГЕНЕРАЛОВ сейчас как раз здесь, так что встречу мы устроим». Про второго присутствовавшего с нашей стороны человека — там были еще и трое американцев — я и вовсе ничего не знаю.)
А вы говорите: приезжают, вызывают, сообщают! В детективных романах так, может, и происходит. А в повседневной практике отечественной системы всё делается тишком да тайком. Я вон уже давным-давно сидел в «Лефортове», и меня уже почти что меняли на кого-то (по крайней мере все разговоры уже шли и даже прошли), а Архангельское управление ФСИН всё еще единственное, что могло сообщить, так это то, что «осужденный Сутягин этапирован в Москву для решения вопроса о месте дальнейшего отбывания им назначенного судом наказания». Приезжают, сообщают… Да не знает никто ничего — никто, никогда и ничего! (Тут я, пожалуй, на основе приобретенного за последнее десятилетие опыта даже осмелюсь на некоторое обобщение.)
И все кары, которые обрушатся на вашу голову в случае «неверного» решения, кстати, вы тоже начинаете узнавать только непосредственно в тот момент, когда начинает обрушиваться. Только после без малого одиннадцати лет общения с той «почтенной компанией», которую представляют у нас органы, уже как-то очень легко, выпукло и отчетливо — «вкус, цвет, писк, хруст!», как говорил Жванецкий, — начинаешь себе представлять, ЧТО это могут быть за кары…
— В подобные вещи верится сразу или включается некий конспирологический механизм: опять какая-то подстава… Вы быстро приняли это решение? Какие были аргументы за и против?
— Подобные вещи со мной случались как-то не слишком часто, чтобы я мог обобщать до такого вот уровня — «верится сразу». Лучше, наверное, сказать так: тюрьма у людей вообще, насколько я заметил, вырабатывает какое-то звериное чутье на мотивы, серьезность, правдивость разговаривающих с тобой визави. И почему-то чувствуешь, причем иногда и очень отчетливо, что вот это — да, подстава или попахивает чем-то поганым; а вот это — да, это по-настоящему, это — хорошо. На себе не один раз проверял: чутье это способно подсказать довольно точно. В этот раз было совершенно очевидно: это — настоящее. Этим людям было очень нужно, чтобы я согласился — и уехал. Дело было не во мне, дело было — в них. Это был ИХ интерес, чтобы сделка состоялась, причем интерес — и наших, и американцев. Вы бы видели, как занервничал наш генерал, когда я с порога стал отказываться принять это «предложение, от которого невозможно отказаться»!
Это, кстати, был один из доводов «за» — и один из сильнейших факторов давления: мне было совершенно ясно, что в ЭТОТ раз дверь в самом деле широко открыта. А стоять у открытой двери, зная, что, сделай только один шаг, — и ты в самом деле, без обмана покинешь проклятое «зазаборье»… Знаете, у меня шутка одна любимая была там, в «зазаборье»: «Да меня всё равно давно пора выпускать — я уже ВТОРОЕ ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ сижу!» (Сел в 99-м, во втором тысячелетии, теперь на дворе у нас — третье.) И вот, второе тысячелетие сидя, пересидев многих, вернувшихся на моих глазах в «зону» по второму (а кое-кто — и по третьему!) разу, повидав, как сержанты дорастают до капитанов, стоять у широко раскрытой двери и думать: сделать ли туда шаг — или отвернуться и шагнуть обратно?..
Глубоко уважаемый мною Александр Подрабинек упрекнул меня, напомнив о Наталье Великановой — в 1987-м, когда Горбачев выпускал из тюрем политзаключенных, отказавшейся подписать прошение о помиловании. Мысль о позиции — и о примере — ТАКИХ людей, как Наталья, была для меня одним из важнейших доводов «против». Чуть-чуть перефразировав Эдуарда Асадова, скажу, пожалуй:
Решительность, видимо, просто
бывает разного роста:
от горки — и до Казбека.
В зависимости от человека.
Наталья Великанова — НЕСРАВНЕННО выше меня. Как ни печально мне признать это. И упрек Александра — вот именно его, а не других, которые сейчас радостно заклекочут, — ЕГО упрек полностью приму. Только ТАКИЕ люди имеют моральное право меня упрекнуть…
Принять решение было очень непросто. Знаете, если бы я был совершенно один, то почти наверняка продолжал бы сейчас трамбовать засыпанные щебенкой дорожки недалеко от деревни Данилово Холмогорского района Архангельской области. (Вернее, предстояло бы мне в случае отказа кое-что похуже, и намного, но не в этом суть.) Но одна из самых любимых моих книг устами пушистого рыжего зверя говорит: «Мы навсегда в ответе за тех, кого приручили». Видите ли, у меня как-то сложились очень тесные и крепкие связи с моей на удивление дружной большой семьей — и вот когда на чашу весов вместе со вполне, думаю, понятным, желанием свободы легло еще и понимание того, что моим родным, несомненно, лучше видеть меня на свободе… тем более, когда заверяют, что я сохраню наше гражданство и никто не станет чинить помех ни моему возвращению, ни приезду моих близких туда, где могу оказаться я… — вот тогда удвоенной этой силой два аргумента «за» перевесили.
(Там еще и третий был, не знаю, поймете ли вы его. По-настоящему понять его может только тот, кто провел ОЧЕНЬ долгие годы за решеткой: мысль «никому этого не пожелаю» справедлива на уровне сердца, а не рационального расчета. Это просто надо очень долго пробовать, ЧТО такое тюрьма, чтобы понять, ДО ЧЕГО она справедлива, эта мысль… Так что мне, конечно, существенно меньше моей и моих близких интересна была судьба тех десяти, кого пытались вызволить из Америки, и тех неизвестных — а я-то в тот момент думал, что тоже еще девятерых, — сидящих уже в НАШИХ тюрьмах… Это был такой ма-аленький, но довесочек на чаше весов, которая «за»…)
Ну а «против» — что ж, тут вообще всё, по-моему, понятно — я сразу же возражал против двух вещей: требования признавать свою вину и условие перелета в Британию. (Про Наталью Великанову я генералам не объяснял: не поняли бы, думаю. Хотя справедливости ради надо заметить, что, если белоголовый генерал, что разговаривал со мной в «Лефортове», и в самом деле был тем же молодым тогда еще офицером, кто приходил ко мне в 2003-м и заверял, что я вот только откажусь от адвокатов, попыток защиты и суда присяжных — и уже к 300-летию Петербурга буду дома, — так вот, в тот раз он, формулируя свои предложения, слово офицера за них дать все-таки ведь ОТКАЗАЛСЯ. То есть значит же все-таки для него что-то это странное слово — «честь»…)
Продолжение следует