19–21 августа исполняется 30 лет со времени путча 1991 года. Корреспондент Север.Реалии поговорила с участниками событий, происходивших в Петербурге.
– Про путч мы узнали из телевизора, а потом услышали по радио, что всех, кто хочет и может защитить Петросовет, зовут на Исаакиевскую площадь. И мы с женой уложили спать дочку и поехали к Мариинскому дворцу на троллейбусе, но и частные машины останавливались и предлагали довезти, – вспоминает художник, скульптор Владимир Цивин.
– На площади было много знакомых, даже тех, кого я совсем не ожидал увидеть – приятный сюрприз. Было очень весело. Вадик Жук танцевал на площади под маленький транзистор, и моя жена Элла тоже стала с ним танцевать. Мои коллеги по художественному фонду – ребята мастеровые, кузнецы и металлисты, готовили бутылки с "коктейлем Молотова". Говорили, что танки идут, площадь перекрыли троллейбусами, но потом стало ясно, что танков не будет. Мы там провели незабываемую ночь – легко, романтично, без крови, хотя, когда укладывали дочь, не знали, вернемся ли. Но страшно не было, риск был осознанный, мы твердо знали, чего хотим и чего не хотим – и если не мы, то кто. И была прекрасная атмосфера – ни пьяных, ни чуждых: собралась настоящая агора, как ее понимали у греков: люди старше 30 лет и не рабы.
Государственный комитет по чрезвычайному положению появился 18 августа 1991 года, его главной целью было не допустить подписания договора о Союзе Суверенных Государств, с помощью которого планировалось реорганизовать СССР. Советский Союз должен был сохраниться в качестве обновлённой федерации равноправных суверенных республик – соответствующее постановление было принято в декабре 1990 года на IV Съезде народных депутатов СССР. На референдуме, прошедшем 17 марта 1991 года, за сохранение и обновление союзного государства проголосовало большинство граждан советских республик, кроме Армении, Молдавии, Грузии, Литвы, Эстонии и Латвии, ранее взявших курс на выход из СССР. Президент СССР Михаил Горбачев уже объявил, что договор открыт к подписанию с 20 августа, но 19–21 августа Государственный комитет по чрезвычайному положению сорвал подписание договора, попытавшись отстранить Горбачева от должности.
Депутат Госдумы первых трех созывов Юлий Рыбаков, бывший тогда депутатом Ленсовета, узнал о происходящем, будучи с семьей в деревне.
Юлий Рыбаков
– Не было никаких предчувствий, обстановка была спокойная, даже расслабленная, у нас гостила журналистка из Дании. И вот, утром я проснулся оттого, что она плачет. Я спрашиваю: что случилось? Она говорит: переворот. Я включил телевизор, а там "Лебединое озеро". Я тут же поехал в город, оставив в деревне жену с ребенком, на срочное собрание Ленсовета. У всех было ощущение, что это незаконный государственный переворот, попытка реванша со стороны коммунистов, и настрой был вполне боевой. В это время в Белый зал, где мы заседали, вошел военный, представитель ГКЧП, залез на трибуну и известил нас, что он берет руководство города на себя, что принимаются ограничительные меры и что вам тут нечего делать, расходитесь по домам. Тут встал депутат Виталий Скойбеда, взял его одной рукой за штаны, другой за воротник и вышвырнул с трибуны. После чего было принято постановление о том, что мы не признаем приказа о КГЧП и собираемся ему препятствовать. Мы составили обращение к гражданам, призвали всех идти к Мариинскому дворцу на защиту собственной свободы и демократии. Эти листовки потом раздавали в метро.
Исаакиевская площадь быстро заполнилась народом, и все, по словам Рыбакова, ждали прихода бронетехники, которая, как стало известно, наступала на город. Депутаты решили пойти на переговоры с военными, чтобы ее остановить.
Письменного приказа штурмовать город у них не было
– Сначала попытались полететь на вертолете на встречу колонне, но ПВОшники нам передали, что вертолет будет сбит. Тогда поехали на машинах, пытались разговаривать с командирами бэтээров, особого успеха не имели, но все же колонна в итоге свернула на какую-то военную дорогу и там остановилась. Как мы потом узнали, письменного приказа штурмовать город у них не было, да и никто из командиров этого подразделения Псковской десантной дивизии этого не хотел. А кроме того, на город отправили бронетехнику, снабженную парашютами для воздушного десантирования, и я думаю, командиры прекрасно понимали, что если начнется заваруха, эти парашюты будут очень хорошо гореть вместе с их бронемашинами.
Вокруг Мариинского дворца уже были баррикады, народ слил бензин из всех машин, стоявших вокруг площади, так что в эту колонну действительно могли полететь бутылки с бензином. Рыбаков вспоминает, что, когда из Москвы вернулся Анатолий Собчак, он тут же приказал разобрать баррикады, но их быстро восстановили.
Собчака увезли на Кировский завод в бомбоубежище, где он отсиделся в ту страшную ночь
– Какое-то время Собчак находился в Мариинском дворце, Путин его охранял, сидел у него в приемной с автоматом. Всего там было 10–12 автоматчиков, и было два пистолета – у меня и еще у одного депутата. Приехал руководитель ленинградского КГБ Курков, сказал: если что – не вздумайте сопротивляться, все здание пронизано моими сотрудниками, так что тут будет мочилово. Когда об этом сообщили Собчаку, он заволновался, перешел сначала в бомбоубежище Ленсовета, а потом его заместитель Щербаков эвакуировал его через окно на переулок Антоненко, где стояла под чехлом специальная машина, и Собчака увезли на Кировский завод в бомбоубежище, где он отсиделся в ту страшную ночь, когда мы не знали, чем дело кончится. Сам Щербаков тоже не собирался умирать на баррикадах, по его словам, под Синим мостом стоял специально присланный катер, и моряки в случае чего должны были умчать его в Кронштадт. Потом мы узнали, что в Москве после гибели трех человек под колесами бронетехники войска все-таки отступили. На следующий день, когда стало понятно, что путч провалился, был грандиозный митинг на Дворцовой площади, где Собчак, приехавший из бомбоубежища Кировского завода, провозгласил победу. Потом мы поднимали российский флаг над Мариинским дворцом, а я на следующий день собрался обратно в деревню и по дороге на вокзал услышал по радио, что группа депутатов отправилась в Смольный, чтобы разобраться, какова была роль обкома партии в путче.
Так вместо поезда Юлий Рыбаков оказался в Смольном и вместе с несколькими депутатами всю ночь опечатывал кабинеты партийных функционеров. По его словам, в таком виде кабинеты простояли несколько дней, но настоящего разбирательства не случилось, все закончилось ничем.
– Позже мы выяснили, что все важные документы были изъяты еще до нашего приезда, – рассказывает он. – А когда я через месяц по каким-то делам оказался в Смольном, из которого должны были исчезнуть бывшие хозяева, я почему-то увидел те же самые рожи, которые заседали там раньше. Вот Керенский не нашел себе лучшего места, кроме Зимнего дворца, а Собчак решил, что мэрия будет в Смольном, в гнездилище большевизма, и оставил там практически весь прежний аппарат, который потом благополучно им манипулировал.
Юлий Рыбаков особо подчеркивает, что ГКЧП сорвал подписание Союзного договора, который, по его мнению, мог бы изменить траекторию развития России, поскольку в нем участвовали и Украина, и Казахстан.
– Это была попытка мягкого перехода. А когда выяснилось, что коммунисты с чекистами не могут даже путч организовать, элитам республик стало ясно, что бояться нечего, надо уходить в самостоятельное плавание. До путча большинство было готово попытаться создать новое объединение. Мы не знаем, какая бы у него была судьба – но явно не та, которая есть. Вполне возможно, что у нас сегодня не было бы конфликта с Украиной.
Незабываемыми называет августовские дни известный литературовед, переводчик Константин Азадовский. Известие о путче застало его в писательском Доме творчества в Комарово – в 6 утра позвонила жена Светлана и сказала, что танки приближаются к Москве. Он на электричке поехал в город.
Константин Азадовский
– Мы со Светланой немедленно отправились к Мариинскому дворцу, пришли туда одними из первых. Невский, кстати, выглядел вполне буднично, люди ждали открытия магазинов, не было видно особого волнения. На площади было просторно, люди встречали знакомых, разговаривали делились впечатлениями и ждали событий. Так прошло несколько часов, площадь наполнялась народом, говорили, что Собчак встретился с Ельциным и теперь летит в Ленинград. Ко мне подошла Нина Катерли (писатель, публицист, правозащитник. – СР) и сказала, что надо немедленно пойти в редакцию газеты "Невское время" и подписать текст обращения к ленинградцам, который составил Самуил Лурье. Прошло 30 лет, но я не без волнения перечитываю этот текст, очень эмоциональный и искренний.
Если мы это им позволим – мы заслужили свою судьбу. Не позволим
Кроме Лурье, текст подписали пять человек: Константин Азадовский, Михаил Молоствов, Михаил Герман, Нина Катерли и Геннадий Николаев. "Сограждане! Неужто нам только померещилось, будто наша жизнь имеет смысл и у нашей великой родины есть будущее? Неужто полдюжины изменников отнимет у наших детей последнюю надежду увидеть родную страну свободной, цивилизованной и счастливой? Неужто отдадим их в полное распоряжение партийных, полицейских, армейских начальников – сытых, бездарных, бесчестных? Заговорщики задумали погубить страну. Если мы это им позволим – мы заслужили свою судьбу. Не позволим", – говорилось в нем.
– На той же странице, где было напечатано наше обращение, заявление Янаева, Павлова и Бакланова (участники ГКЧП. – СР) о том, что в связи с состоянием здоровья Горбачева и невозможностью выполнения им обязанностей президента СССР его полномочия переходят к Геннадию Янаеву. Указ взят в черную рамочку, как бы траурную, но рядом с ним еще несколько документов, которые ему противоречат. Это указ президента РСФСР Ельцина, где происходящее названо государственным переворотом, обращение Ленсовета к гражданам России и Ленинграда, наше обращение, статья Собчака "Предать суду тех, кто встал на пути свободы". Эту газету 20 августа сотрудники редакции раздавали на Дворцовой площади. К этому времени многое уже изменилось, и Нина Катерли с юмором сказала, что сегодня под текстом Лурье подписалось бы уже не пять человек, как вчера, а пять тысяч.
А 19 августа провал путча был далеко не очевиден: в прилегающих к Мариинскому дворцу улицах начали возводить баррикады, а к вечеру появился Анатолий Собчак.
Когда все это услышали, возникло ощущение, что переворот обречен
– Он появился в окне, оно мешало ему выступать, и тогда кто-то высадил раму. Он стоял на подоконнике с микрофоном в руке и очень свободно держался, говорил убедительно и ясно, толпа ему внимала, затаив дыхание. На меня даже повеяло с детства знакомыми картинами не то Великой Французской революции, не то революции 1917 года: площадь, оратор, толпа, – рассказывает Азадовский. – Но все это было знакомо по фильмам и картинам, в советской реальности мы такого не наблюдали. Анатолий Александрович сказал несколько фраз, которые произвели на всех глубокое впечатление – в частности, о том, что он говорил с Ельциным, что он вскоре едет на телевидение и повторит там то, что сказал здесь. Вот когда все это услышали, возникло ощущение, что переворот обречен. Мы считали, что так путчи не делаются: либо тут уже должны быть танки, которые всех давят, и все митинги прекращаются, либо – если Собчак говорил с Ельциным и собирается на телевидение, а командующий Ленинградским военным округом поддерживает позицию исполкома и Ельцина, то это уже не путч, а что-то провалившееся. К середине следующего дня возникшее накануне ощущение, что путч превращается в фарс, укрепилось, а к вечеру стало ясно, что он провалился. Когда мы с супругой подходили к Дворцовой площади, в толпе мы увидели худенькую старушку, очень бедно одетую – чулки гармошкой, потрепанная юбка. В руках у нее был плакат – палка от швабры с куском фанеры, где было написано: "Свободу Горбачеву!"
Депутат Ленсовета 21 созыва Александр Винников видел происходящее изнутри Мариинского дворца. Отправляясь туда утром 19 августа, он рассказал о путче своему 80-летнему отцу.
Александр Винников
– Он сразу спросил: тебя арестуют? Я говорю: все может быть, а может, придется на какое-то время уехать из страны, – вспоминает Винников. – Приехал ко Мариинскому – милиции нет, ходят какие-то люди – потом уже я понял, что это были сотрудники КГБ. Я пробежался по кабинетам чиновников мэрии и поговорил с двумя людьми, опытнейшими администраторами. Один из них пожал мне руку и сказал, что в отсутствие Собчака будет подчиняться только решениям законной власти, то есть Ленсовету. Другой рассмеялся: сейчас 9.30, и Ельцин еще жив, еще не арестован? Значит, они проиграли. Я не был так оптимистичен. Телефоны не работали. Генерал Самсонов, возглавлявший ленинградское ГКЧП, объявил в городе чрезвычайное положение, разослал офицеров политуправления штаба Ленинградского военного округа по всем редакциям и моментально ввел цензуру. Заседание президиума началось в 10 утра. Выступил представитель ГКЧП контр-адмирал Виктор Храмцов, но к нему подошел депутат Виталий Скойбеда и попросту набил ему морду. Он упал, его подняли с пола, и тут вбежал запыхавшийся с поезда Александр Беляев, председатель Ленсовета, и задал ему только один вопрос: где письменный приказ о создании ленинградского ГКЧП? Тот честно ответил, что приказ передан по телефону, а письменного нет. Беляев пожал плечами – значит, это все незаконно. А дальше началась обычная борьба в президиуме, там же были и коммунисты. Но главой юридического управления тогда был Дмитрий Козак, который перечислил все статьи Конституции, которые были нарушены, и сказал, что о законности нет и речи. На сессии Ленсовета демократы уже контролировали ситуацию. Мы призвали ко всеобщей забастовке и к митингу у Мариинского дворца – да люди уже сами туда шли. Если называть вещи своими именами, то в ответ на ГКЧП по всей стране началось настоящее народное восстание. По крайней мере, везде, где были достаточно демократические советы. Ленсовет утвердил состав Совета обороны Ленинграда, идея его создания принадлежала Марине Салье.
С этого момента именно Марина Салье возглавила движение сопротивления в городе, говорит он. Тогда же было передано обращение Ельцина, ГКЧП был объявлен незаконным, было принято обращение к военным – о том, что в отсутствии Горбачева все военные и гражданские власти подчиняются Ельцину. По словам Винникова, главное было прорвать информационную блокаду.
Это было настоящее народное сопротивление
– Тогда уже был в городе большой слой предпринимателей, они бросились нам помогать. Притащили мощные ксероксы, размножали листовки, расклеивали, раздавали их. Город восстал, у меня окна выходили на переулок Антоненко, он был весь перегорожен баррикадами. В комитете обороны города были, в основном, руководители военных кафедр. А ядро обороны Мариинского дворца составили ребята, прошедшие Афганистан, у них откуда-то было оружие и реальный боевой опыт, – рассказывает Винников. – Меня Марина Салье направила распространять воззвание Ельцина. Я решил, что лучше всего использовать метрополитен. Когда кто-то говорит о том, что русский народ не любит свободы – это чушь собачья: никто не хотел обратно в стойло. Работники метро брали на себя ответственность, без всякого начальства принимали решение, читали воззвания по громкой связи. Это было настоящее народное сопротивление. Самый тяжелый разговор был в аэропорту, там один тип очень не хотел брать тексты ельцинских указов, но все же я его уломал.
По его словам, остро не хватало общего наблюдения за ситуацией, и проблему решили с помощью принесенного кем-то военного приемника с широчайшим диапазоном, позволявшего слушать разговоры сотрудников КГБ, стукачей, сексотов. Вечером стало известно, что на город идет Псковская дивизия, и Марина Салье направила Винникова в составе группы депутатов на переговоры с военными.
Да что вы, ребята, без письменного приказа я шагу не сделаю, а кто решится его отдать?
– Командующий псковской дивизией держался отчужденно, разговор был вязкий, он говорил, что должен исполнять обязанности министра обороны. Я его спросил, считает ли он себя гражданином России, он ответил – да, безусловно. Тогда я сказал: вот вам приказ президента России, об ответственности за неисполнение вы предупреждены. С нами был профессор университета Вячеслав Сухачев, философ, и когда мы вышли от генерала, он сказал: слушай, не будет он вводить войска в город, помяни мое слово. Я говорю: и мне кажется, что не будет, – вспоминает Винников. – Приехали в танковую бригаду, вот там уже полковник обнял нас, как родных: да что вы, ребята, без письменного приказа я шагу не сделаю, а кто решится его отдать? А если решится – так у меня танки поломаются, и ребята мои по-русски не понимают, – такая была реакция у мужика. По прослушкам мы поняли, что ночь с 20 на 21 августа была решающей – где-то стоит Гарболовская бригада ВДВ, и все готово, чтобы нас прикончить. Ночью вдруг все переговоры стали глушить – в это время в Москве началась попытка штурма Белого дома, но когда задавили трех человек, и пролилась первая кровь, военные остановились.
Винников был одним из членов комиссии по расследованию участия в путче управления ленинградского КГБ.
– Мы пришли в Большой дом. В комиссии были четыре депутата и шофер Сиваков, и пока мы ждали пропуска, он сделал гениальную вещь – потребовал у вахтера журнал посещений, и мы увидели, что 18 августа начальник ленинградского КГБ генерал Курков приходил на работу, уходил и возвращался 18 раз, хотя это был выходной. Сивакову после этого допуска не дали. А нам дали по кабинету для работы, и первое, что я увидел, – это отрывной календарь, где все листочки до сегодняшнего дня вырваны. Мы допрашивали все руководство, сотрудников подразделений, но стенографировать нам вскоре запретили, Курков нас всерьез не воспринял. После трех часов дня мы возвращались в Мариинский дворец, и к нам выстраивалась очередь из сдававшихся сексотов. Часть из них подсылал сам Курков – это была его тактика. Он видел, что мы дилетанты, и стремился загрузить нас посторонней информацией. Например, пришел сотрудник, курировавший синагогу, и сдал всех своих сексотов – при помощи журналистки Адели Калиниченко. Позиция КГБ была наступательная, они понимали, что уничтожать их никто не будет, главное для них было – сохранить свою сеть. Они хотели скомпрометировать нас и устроить показательную порку Адели. Главный раввин подал на нее в суд – что его оклеветали, а доступа к спискам сексотов у нас не было, доказать ничего нельзя. И у меня много сил ушло на то, чтобы вытащить из этой истории Адель. По счастью, на мою сторону встал Сергей Степашин. Адель отпустили, но вообще по всем позициям Курков отбивался, получалось, что УГКБ Ленинграда и ЛО действовало законно. И только за день до окончания работы комиссии я нашел пункт закона, который был радикально нарушен. По Закону о КГБ, в случае угрозы государственному строю КГБ обязан предпринимать активные действия для предотвращения угрозы целостности государства и государственному строю. Это был удар в точку – никаких активных действий они не предпринимали, мы смогли предъявить им конкретное и юридически безупречное обвинение. Закончилось все отставкой Куркова. Да и КГБ не остался прежним – сегодня у ФСБ нет своих войск, и структура сильно изменилась, мы, кстати, давали по этому поводу свои рекомендации.
Актер Сергей Лосев, заслуженный артист РФ, говорит, что когда он увидел по телевизору членов ГКЧП, они сразу вызвали у него недоверие.
Если бы прозвучал хоть один выстрел, все стало бы серьезно
– Я увидел этих ребят с трясущимися пуками и почувствовал, что это какой-то фарс. Я был на Исаакиевской площади, помню, как строились баррикады, но все это ощущалось как некая игра. Конечно, если бы прозвучал хоть один выстрел, все стало бы серьезно. Нет, страх, конечно, был, особенно поначалу, когда узнали, что Горбачева сняли. Кто-то звонил в провинцию, рассказывал, что вся провинция за ГКЧП, вот это тревожило – а вдруг народ подхватит. Но, слава Богу, все обошлось. Очень много театральных знакомых было на площади, люди братались, некоторые даже немного выпивали для храбрости. Все ждали – ну, давайте, что будет – и не дождались, по счастью. Через 30 лет это кажется театральной постановкой, а тогда-то, конечно, все было серьезно. Когда все победили, то вышли на Дворцовую площадь, и моя знакомая Леночка Лифшиц перевешивала всем "босяка". Ведь почти никто не знал, как правильно вешать российский флаг, часто его вешали красной полосой вверх, и Леночка всех поправляла – запомните, белый-синий-красный – "босяк". Жалко, что все так кончилось. Но 30 лет – это еще не срок, конечно. Посмотрим.
19 августа на Исаакиевской площади и 20-ого на Дворцовой был поэт, драматург, актер Вадим Жук, в те времена больше известный как режиссер театра "Четвертая стена".
Вадим Жук
– Хотя у меня нет ни пулемета, ни винтовки, ни подлинного мужества для настоящих решений и действий, узнав о путче, я вышел из дома. Жена с сыном были в отъезде, и я написал пальцем на пыльном стекле входной двери: "Ушел на площадь". Многие люди были с маленькими приемничками, ходили слухи, что на нас идет какая-то танковая дивизия, и мы понимали, что все может быть. И вот мы таскали какие-то нелепейшие железяки для так называемых баррикад, это было смешно и трогательно: мы делали то, что могли.
– А как вы отнеслись к самим путчистам?
– Театральный человек всегда чувствует, где вранье. Я увидел их пресс-конференцию – в них сквозила неуверенность и неправда. И потрясающая фальшь – они не знали, чего делать-то. Так же как не уверены были и все телевизионные деятели – отсюда и "Лебединое озеро", Чайковский с его вечной правдой. А еще я в этот день пошел в Союз театральных деятелей, сел за старую печатную машинку, ужасную, разболтанную, сижу и печатаю одним революционным пальцем текст, который назывался "Гадкие лебеди" и начинался словами "Они напали на страну в 4 часа утра". И входит директор СТД Анта Антоновна Журавлева, по кликухе Антанта. Она знала, что я человек левый, все мои капустники знала, но терпела, потому что я популярный, да и время другое – надо терпеть. А тут она спрашивает – что вы здесь делаете? – Да вот, печатаю о том, что происходит. И тут она говорит – используете множительную технику? У них всегда заготовлены точные лиловые штампы, железные, чтобы вошли в приговор и лязгнули болтами. Я страшно разозлился, допечатал, пошел к ответственному секретарю "Невского времени" Алле Юношевой и отдал ей текст, но вышел он только 21-го, как ни странно, в газете "Советская Эстония" и передавался по эстонскому радио. Ночь я провел на площади, под утро слетал домой, а 20-го была Дворцовая площадь, где было вообще не повернуться, я стоял на постаменте Александрийского столпа. Люди были веселы, и они были друг с другом. Я там был с двумя друзьями-немцами, русскими филологами, милыми и наивными. Они хлопали ресницами и не понимали, что происходит. Тут по радио объявляют, что военно-воздушные силы с народом, против путчистов. Я одному из них говорю: Мартин, летчики с народом, здорово. А второй совсем ни понимает, в чем дело, и Мартин ему объясняет – "Люфтваффе!" Это было просто невозможно смешно.
Клянусь, я понял, что ничего хорошего дальше не будет
А потом наступило 21-е число – и от него мне стало плохо. Это был пир победителей. Путь к победе прекрасен, а победа почти всегда отвратительна. Ее, завоеванную львами и тиграми, подбирают шакалы. Я увидел замусоренную Исаакиевскую площадь: приехала жена, и я привел ее – посмотри, Олечка, представь, что тут было вчера. Там стоял человек с российским знаменем. Оно плохо трепещет, поэтому он его подбадривает с той стороны ладошкой – и ест яблоко. У него противная филистерская рожа, его здесь не было вчера и быть не могло. Он ест, и ему неудобно, ему не справиться со знаменем и с яблоком, и тогда он запихивает яблоко целиком в рот и продолжает жевать, челюсти и щеки двигаются. Жующий человек с российским знаменем – это было мне отвратительно. Клянусь, я понял, что ничего хорошего дальше не будет, что все хорошее уже случилось на двух чашках этих площадей, дальше будет хуже. И так и есть – становилось все хуже и хуже, и на этой потрепанной тройке мы домчались до сегодняшних дней, и это опозоренное жующим человеком знамя продолжает над нами трепетать.