33-летний десантник Павел Филатьев стал известен в начале августа, когда журналисты опубликовали отрывки из его автобиографической повести ZOV. Участник штурма Херсона резко критиковал армейское командование, называл вторжение в Украину бессмысленным и преступным, писал о мародерстве и нехватке обезболивающих в полевых госпиталях. После того как Филатьев уехал из России, «Медиазона» поговорила с ним о его книге, войне и ожиданиях от будущего, когда солдаты вернутся домой.
https://www.youtube.com/watch?v=qCGG5_bgqnw
Читать или скачать книгу ZOV - зеркало для России
Как изменилась за время войны Россия
Когда я вернулся в конце апреля, приехал сначала в свою воинскую часть в городе Феодосия в Республике Крым. Я как военнослужащий после госпиталя обязан явиться в свою воинскую часть, чтобы отметиться, что я вернулся с боевых. Я приехал, и временно исполняющий обязанности командира полка предоставил мне отпуск на две недели. Ну, и во время отпуска я был много где — в Краснодаре, в Волгограде, в Москве. Встречался с родными, близкими, общался.
У меня в госпитале не было телефона. Когда я в конце апреля вернулся в воинскую часть, где оставил свой телефон, я начал звонить знакомым — просто отметиться. Я начинаю что-то рассказывать, объяснять про войну. А мне все говорят, что нельзя так говорить, что нельзя говорить «война», надо аккуратнее. Для меня уже это дико было: вроде я приехал с войны, а нельзя говорить «война». Такая подмена понятий, сумасшедший дом. Дальше я понял — общество не понимает, как себя вести, какую позицию занять: вроде бы понимают, что война на Украине — это плохо, но хотят поддержать своих ребят-военнослужащих, которые находятся на войне. С другой стороны, они боятся правительства. Я это долго переваривал и даже до сих пор не могу переварить. Но страна очень сильно изменилась. Общество запугано, зашугано, все пытаются подбирать слова, все боятся свои мысли искренне и честно выражать. Как минимум я не в восторге. Тем более что мы решили окончательно разосраться со всем миром. Весь мир как бы пытается друг с другом общаться, налаживать отношения, и вообще как-то всем уже понятно, что война ни к чему хорошему не ведет.
О книге
На второй месяц, когда я находился под обстрелами, когда рядом все взрывается... Я — человек, верующий в Бога. Я не очень к религиям отношусь, ни к христианству, ни к исламу, но в Бога верю. Когда рядом что-то все время взрывалось, у меня постоянно проскальзывала мысль в голове, что если я выживу, я сделаю все, чтобы это изменить. Как-то так сложилось, что я живой вернулся, понял: обещание надо выполнять.
Я начал пытаться уволиться по состоянию здоровья. Думал, что издам свою книгу. Расписал всю правду и попытался передать, что такое война и как это происходит. Но так получилось, что командование мне не давало возможности уволиться. Меня начали шантажировать: либо обратно на Украину, либо статья. И тогда я уже просто покинул территорию части, хотя многие мои товарищи, к сожалению, повелись на угрозы и шантаж. Они уехали обратно на Украину — немногие, но некоторые повелись и уехали.
А я покинул территорию части, издал книгу. Она не дописана, не отредактирована. Я пытался с разными журналистами связаться, с блогерами знаменитыми, но мне, в отличие от многих из них, сразу ответил только Владимир Осечкин. Мы записали интервью. Он меня уговорил попытаться как можно дольше оставаться на свободе, чтобы СМИ могли дать огласку моей истории. Из России я уезжать не хотел. Но в последний момент меня убедили. Очень много людей просто написали, что лучше уехать. Ну и плюс я знаю от моих сослуживцев, что командование… Уже переданы документы. Из России в последний момент я уехал, сейчас нахожусь за границей уже сутки. И где, я не скажу. Первое время очень сильно боялся, что меня убьют. Ну, как боялся — готовился. Я там, на Украине, смирился в какой-то момент, что я умру. Сейчас все так складывается, мне реально терять нечего. Россию я покинул только с той целью, чтобы попытаться что-то в России изменить.
О реакции сослуживцев, украинцев и людей из интернета
Ни один военный мне не сказал, что я предатель или трус. Многие мои сослуживцы писали мне, поддерживали и говорили спасибо. Им это все на хер не надо, но они не знают, как им действовать. Просто так сложилось, что у меня нет жены и детей. Я не несу ответственность за посторонних людей, только за себя. И мне как-то, получается, проще. Я рискую только своей жизнью. У моих сослуживцев ситуация другая. Сослуживцы не знают, как им действовать. Вот они сейчас что-то сделают — у них заберут квартиру, жена с ребенком на улице, их объявят врагами государства, зарплаты нет, устроиться с черным билетом никуда невозможно. Это замкнутый круг.
Мне очень много разных людей писали, звонили. Я не всегда понимаю, откуда они вообще нашли мои контакты. Разные люди — из Украины, России, бывшие военнослужащие, которые уволились из армии. Были даже, которые отслужили раньше в полку, в котором я вырос.
Ну, примерно 10% написавших мне пожелали сдохнуть и всячески оскорбили — из Украины и как бы люди, позиционирующие себя военными. Но эти люди мне неизвестные, и у меня складывается впечатление, что это люди далекие и от Украины, и от России, и от армии.
Почему не надо просить прощения у украинцев
Что я хочу сказать украинцам. Я в интервью Владимиру Осечкину сказал, что извинения неуместны. Не всем было это понятно, я подробнее объясню: извиняться можно, когда человек другому на ногу наступил. В данный момент сказать «извини» — это неадекватно. Я написал книгу, и я хочу, чтобы она была на русском языке в бесплатном доступе, чтобы любой, кто поддерживает войну, мог прочитать, что я пережил за последний год. А дальше я просил помочь мне перевести эту книгу. Все деньги до последней копейки, которые будут получены с продаж на английском, немецком, французском, на всех остальных языках — они пойдут на помощь украинским мирным жителям, которые пострадали от этой войны. Со мной после этого связались очень много людей, которые готовы безвозмездно переводить книгу, разные издательства, которые заинтересованы в том, чтобы издать ее на других языках. Чтобы каждая копейка пошла на помощь украинским людям, пострадавшим от этой войны. Я этим поступком хотел показать, что сказать «извини» просто — это глупо.
О боеготовности и моральном духе российской армии
Смотрите, разделим готовность армии на два аспекта. Первый — это оснащение, материальное обеспечение. По этому аспекту, я считаю, на два из пяти. Следующий аспект — моральный. Из того, что я видел, я оцениваю его как очень высокий, на пять с минусом, наверное. Так будет честно говорить, если по пятибалльной системе. Мы все воспитывались на подвиге предков, на милитаризации: мы постоянно везде слышим, что мы самые крутые воины и победим всех на свете. Морально люди готовы умирать, отдавать свои жизни. Ты понимаешь, что, похоже, надо умереть. За что — ты не знаешь, но ты знаешь, что как военный ты не имеешь права опозориться. Но при этом дальше российская армия воевать не хочет. Не из-за того, что она боится, а из-за того, что она понимает, что правительство ее втянуло в губительную войну. Проблемную войну, в которой нет правды. Большинство военнослужащих российской армии не чувствуют, что за ними правда. И в этом проблема. Военные не слепые, они видели своими глазами разрушенные города, видели и знают, что много гражданских людей погибло. Остались без домов и погибли, остались инвалидами просто из-за того, что мы поиграли в войнушку. Русские солдаты обычные — они тоже понимают, что нет за ними правды. То есть нас обманули, нас наебали, простите.
О Буче и убийствах мирного населения
Спустя два месяца после начала войны я вернулся — был в госпитале, потом меня отправили в отпуск. Я встретился со своим старым другом, он бывший военнослужащий, офицер, ушел из армии из-за вопросов коррупции и раздолбайства. Он мне стал рассказывать про Бучу. Я до этого эту информацию не встречал. Мне было очень тяжело поверить, что такие же мои товарищи, российские десантники, могли что-то такое совершить. Я с ним даже несколько спорил. Мы ведь тоже задерживали гражданских людей, которые помогали украинской армии, мы тоже забирали у них телефоны. Но я не видел ни одного подобного случая на моем направлении. Когда я узнал про Бучу, мне тяжело было в это поверить, мне не хочется верить, я не знаю, как это произошло.
Я пытаюсь быть объективным. Мне обидно, хоть это и не моих рук дело, но эти люди служили со мной в одном роде войск. Я пытаюсь их тоже понять. Я задерживал двух гражданских людей в Херсоне, когда мы штурмовали Херсон. Собственными руками я задержал двух человек. И я знал точно, что эти люди помогают украинской армии. Я понимал, что они поджигали вокруг нас территорию, чтобы обозначить нашу позицию. Их передавали ФСИН и ОМОНу. Мы передовая линия, а вторая линия — это подразделения Росгвардии, к которым относятся кадыровцы. Те пленные, которые задерживаются на первой линии, передаются второй — что с ними происходит, конечно же, мне неизвестно. Но я знаю, что, когда через полтора суток после штурма Херсона мы вышли, наша передовая линия, там остались только ОМОН и Нацгвардия, и люди вышли на демонстрации. Я слышал, что их разогнали резиновыми пулями, газом и всем остальным. Но я знаю также много людей из ОМОНа, которые после этого уволились и отказались ездить на Украину. Они понимают, что творится просто жесть, когда мы захватываем город, а потом народ говорит: «Мы не хотим быть с вами, уйдите от нас» — и им приходится разгонять мирных жителей. У многих омоновцев произошел такой надлом, когда они решили уволиться.
Я представляю, что сказал бы мне какой-нибудь командир: «Иди и застрели его теперь, этого гражданского». Я не знаю, мне проще было бы как минимум послать этого командира. Задержать я могу, морально я был готов. А расстрелять человека — я не понимаю, как это возможно.
Я таких случаев не видел, чтобы кого-то расстреляли, убили не в перестрелке, а после этого. Я даже по слухам не слышал, чтобы украинского пленного из моего подразделения кто-то застрелил. Я много чего могу плохого о своей армии рассказать, но я этого не видел своими глазами. Если бы я видел, я бы сказал, мне терять нечего.
О вербовке заключенных и добровольцев на войну
Я знаю одного военнослужащего, которого осудили за наркотики. Он не наркоман особо и не дилер, он решил по своей глупости на день рождения себе достать какой-то наркотик. Его повязали и ему дали срок год назад, пять лет, что ли, дали. Он был военный медик. И ему предложили: поехать на Украину либо дальше сидеть свой срок. Я пытаюсь его понять, и я его понимаю: он не знает, что происходит, телефона нет на зоне. И ему говорят: «Езжай на войну делать что-нибудь хорошее, а мы тебе срок аннулируем, да еще денег заплатим». Понятно для любого человека, который оказался в местах лишения свободы, что для него это шанс. Я знаю, что этот человек теперь на Украине. Правительство пытается хоть что-то сделать для того, чтобы продолжать свою ебучую, гадкую, беспонтовую войну, правительство идет ва-банк. Почему вербуют всех подряд, даже 50-летних стариков, которые всю жизнь лежали на диване, смотрели Первый канал и реально поверили, что нацистов-фашистов надо побеждать? Им за это еще предлагают хорошие деньги, которые они хрен заработают в России. И зачем их вербуют? А потому что люди не хотят ехать. Нормальные военнослужащие увольняются, уходят, отказываются. Они не хотят возвращаться обратно. Не потому, что они боятся, а потому, что они понимают, что их впутали в дерьмо полнейшее.
Могут ли военные повернуть оружие против своего правительства
Я уверен, мне не придется воевать против российской армии, потому что я знаю, что для российской армии — не каких-то подразделений, которые в тылу отсиживались, а тех, кто на передовой, даже для ОМОНа — для них правительство враг. Но против Кремля — вот так будет четко — думаю, я бы мог поднять свое оружие. Поймите меня правильно, сейчас услышьте и, пожалуйста, не переверните мои слова: против российской армии я не буду никогда воевать, российская армия — она знает, что нас впутали в дерьмо на Украине. Мы виноваты, но это очень тяжело сказать, осознать, тем более когда человек только с фронта приезжает. Те, кто находится на передовой, они действительно думают, что мы там против НАТО сражаемся, что мы Россию защищаем, чтобы на Россию не напали завтра. Здесь сложная ситуация: многие люди, ну, плохо образованы, которые на фронте. И многие реально верят в то, что они за правое дело сражаются. И пока мы им не откроем глаза на это, они оттуда не уйдут, они там умрут. Против своих сослуживцев я никогда не подниму оружие, но против Кремля — для меня это огромная разница — думаю, я способен поднять оружие.
Что будет, когда солдаты вернутся с войны
Это очень сложный вопрос, на который нет простого ответа. Во-первых, сначала им захочется находить себе оправдания, что они там были не просто так и делали благое дело. В первый месяц я бы с вами не смог разговаривать. Есть посттравматический синдром, это в Америке изучено очень хорошо. Очень тяжело солдату, вернувшемуся с войны, сказать: «Дружище, ты был неправ». А еще тяжелее ему потом это признать. Многим будет тяжело признавать правду и факт того, что мы никого там не освобождали, мы просто разрушили города, мы погубили много людей.
Но когда они это узнают, это будет коллапс. Я считаю, «Единой России» осталось жить месяц. Я не знаю, что они сделают, ядерную войну начнут или еще что-нибудь, чтобы попытаться удержаться, но люди, когда вернутся, откроют глаза и отоспятся, просто придут в себя. И потом военные спросят со своего правительства: «Зачем вы это сделали?». Никакое ФСБ, никакое ФСО, никто им не поможет. Тем более когда они будут понимать, что российский народ на их стороне. Я по России много путешествовал, я человек общительный, для меня нет проблемы с кем-то познакомиться. И в последние два месяца девять из десяти — против войны. Но большинство из них боится это сразу сказать, потому что это незаконно — так говорить, нельзя так говорить.
Война в Украине глазами российского солдата: бардак, бездарное командование и нежелание убивать - Рассказ российского десантника о состоянии армии и дел на фронте после двух месяцев, проведенных в Украине
«Вот уже прошло полтора месяца, как я вернулся с войны. Я знаю, что нельзя говорить слово „война“, его запретили. <...> Так вот это война: наша российская армия стреляет в украинскую, а та стреляет в ответ, там взрываются снаряды и ракеты. <...> При этом гибнут военные с обеих сторон, а также мирные жители, которым „посчастливилось“ жить там, где решили начать войну, называя ее „спецоперацией“», — так начинаются воспоминания российского военнослужащего Павла Филатьева, которые он опубликовал, вернувшись из Украины.
Павел Филатьев — 33-летний десантник, родом из Волгоградской области, в 2010-х годах служил в Чечне, а в августе прошлого года из-за проблем с работой и отсутствия денег решил подписать новый контракт на службу. Он участвовал в войне на территории Украины в составе 56-го десантно-штурмового полка. Его подразделение в первые дни вторжения отправили на штурм Херсона. Из-за травм, полученных на поле боя, Филатьева эвакуировали на лечение, на фронт он больше не вернулся. Сейчас Филатьев выступает против войны: он рассказывает правду о том, что увидел своими глазами. Свои воспоминания он описал в книге «ZOV». «Важные истории» публикуют сокращенные отрывки из книги Павла Филатьева — о бардаке в российской армии, отношении солдат к войне и бессмысленных смертях.
О беспорядке в российской армии перед началом войны
Безуспешно мыкаясь и подрабатывая в разных местах, [в августе прошлого года] я принимаю решение вернуться в армию, к 33 годам я так и не имею своего жилья. <...> Мне приходит приказ прибыть в часть [в Крыму]. Спустя дней 10 выдают форму, но только летнюю, берцев нужного размера нет, из-за чего иду и покупаю себе берцы… <...> На утреннем построении <...> начинаю приходить в ужас: на плацу развевается два разодранных флага РФ и ВДВ, из колонки уныло играет гимн, а половина военнослужащих его не поет. <...>
В середине октября начинают выдавать демисезонную и зимнюю форму, но только поношенную и размеров нет. Я отказываюсь получать поношенную форму не по размеру, из-за чего начинается обострение отношений с командованием, бунтарей тут не любят. После ругани с ротным иду и покупаю себе бушлат. Ротный начинает мстить, пихая в наряды через сутки. <...>
Прибываем на площадку для [учебных] прыжков [с парашютом], ночью был минус, ехали в открытых КамАЗах, все приехали одубевшими от холода… <...> Многие военнослужащие были без теплой одежды: кто-то не получил, кто-то отказался получать поношенную либо форму не по размеру. <...> На следующий день просыпаюсь, у меня жар, двустороннее воспаление легких. <...> В течение недели в инфекционное отделение поступило около тридцати военнослужащих моей части с диагнозами ОРВИ, бронхит, ангина. Все присутствовали на прыжках. <...>
Весь этот бардак достал, пишу жалобу в Министерство обороны: «Мое командование в/ч 81505 не соблюдает мои права военнослужащего <...> Обеспечение себя формой наполовину легло на меня самого. <...> Необеспеченность питанием. <...> За три с половиной месяца моей службы я так и не имею записи в военном билете о том, что служу в этой воинской части! У меня не закреплено оружие! <...> За три с половиной месяца отсутствовали занятия, если не считать предпрыжковую допподготовку. Среди контрактников царит атмосфера апатии и 90 % в курилках обсуждают: „Быстрее бы закончился контракт“. <...> Находясь на столь важном стратегическом направлении, вижу полнейшую анархию, на боевую готовность здесь лишь блеклый намек». <...> Командование части [после жалобы в Минобороны] быстро состряпало разбирательство, где выставило меня как регулярно нарушающего дисциплину и как худшего военнослужащего в части. <...>
После ответа от Министерства обороны на мою жалобу, в котором мне пожелали крепкого десантного здоровья и рекомендовали следить за собственной дисциплиной, служить в этом царстве дурдома желание отпало окончательно. <...> И это ВДВ — элита, резерв верховного главнокомандующего! Как сейчас обстоят дела в других подразделениях, страшно представить.
Про отправку на «учения»
В середине февраля моя рота, как и многие другие подразделения, была на полигоне в Старом Крыму. Смотря новости, я понимал, что точно что-то назревает, на полигон сгоняли всех, кто увольнялся или болел. С одной стороны, я не хотел иметь больше ничего общего с такой армией, где ты никто, а твои прописанные в законе права написаны лишь на бумаге, где твоя зарплата меньше, чем у грузчика в «Магните». Понимал и то, что армия небоеспособна <...> С другой стороны, я думал, что сейчас, когда что-то назревает, отказаться будет постыдно, равносильно тому, что струсил. <...>
Наша рота жила вся в одной палатке, человек 40. В палатке нары, печка-буржуйка. Даже в Чечне быт был организован лучше. Питание в столовой еще хуже, чем в гарнизоне… <...> Мыться там было негде. <...> Те, кто приехали позже остальных, как я, не имели ни спальника, ни маскировочного костюма, ни брони, ни каски. <...>
Кому-то было нечем топить в феврале печки, негде было мыться, из-за чего люди ходили на море зимой. В итоге госпитали уже в феврале были забиты больными, и даже пришёл приказ на запрет ложиться в госпиталь. Как только я увидел своего командира <...>, задаю ему вопрос: «Где мой спальник и комплект „Ратник“?» На что тот ответил, что его нет, и где спать, и где брать амуницию — это моя проблема. <...>
Следующие несколько дней мы ходили на стрельбище, <...> там я наконец-то впервые взял свой автомат, <...> до этого четыре месяца у меня вообще не было закрепленного оружия! <...> Оказалось, что мой автомат со сломанным ремнем и просто ржавый, на первых же ночных стрельбах произошло затыкание [патрона] (приводит к остановке стрельбы. — Прим. ред.) после нескольких выстрелов. <...>
Где-то 20 февраля пришел приказ всем срочно собраться и выдвигаться налегке, предстоял марш-бросок неизвестно куда. Тогда большинство надеялось, что это означает окончание учений. <...> В итоге мы приехали в поля [возле города Армянска в Крыму]. <...> Во многих УАЗах даже не работали печки. <...> Уже тогда все были грязные и измотанные. Некоторые почти месяц жили на полигоне без каких-либо условий, нервы у всех были на пределе, атмосфера становилась все серьезнее и непонятнее. <...>
Никто толком не понимал, что происходит, все гадали. 23 февраля прибыл командир дивизии, и, поздравив нас с праздником, объявил, что с завтрашнего дня зарплата в сутки составит 69 долларов (примерно 7 тысяч рублей). Это больше 200 тысяч в месяц, плюс обычная зарплата. Это был четкий знак, что будет что-то серьёзное. <...> Когда мы осознали, что это не крымская операция «Вежливые люди» и не учения, а началась полноценная война, пересекая границу Украины под залпы ракет в сопровождении боевых вертолетов и самолетов, уже тогда стали говорить, что никаких денег такая работёнка не стоит. <...>
Как начиналась война
[24 февраля я] проснулся часа в два ночи [в кузове КамАЗа], колонна выстроилась где-то в глуши, все заглушили двигатели, фары выключены. <...> Слышу грохот, гул, вижу, что небо стало светлым от залпов: справа и слева от нашей колонны работала реактивная артиллерия. Было непонятно, что происходит, кто и откуда стреляет и по кому. <...> Пошёл тихий ропот: «Началось». <...> Я почувствовал <...> тревожное осознание того, что сценария «КрымНаш» не будет, появилось четкое предчувствие пиздеца.
Я не мог понять: это мы ведем огонь по наступающим украинцам? Может, по НАТО? Или мы нападаем? По кому ведётся этот адский обстрел? <...> Армия так устроена, что задавать вопросы там некому, <...> мне никто ничего объяснять не будет. Я могу лишь бросить оружие и побежать куда-то назад и стать трусом либо идти за всеми. <...> Сейчас я понимаю, что меня использовали: <...> где-то хитростью (СМИ и патриотизм), где-то силой (закон и наказание), сахарком (зарплата), где-то похвалой (награды и звания). <...>
Колонна заметно оживилась и начала медленно двигаться вперёд. <...> Я слышал стрельбу и взрывы в той стороне, куда мы едем. <...> Мой «урал» медленно пересек разбитый погранпост таможни Крым – Украина <...> Я увидел покореженные, дымящиеся или расстрелянные автомобили, проезжая границу. <...> Показались указатели, надписи на украинском, флаги Украины. <...>
Вдруг мы резко останавливаемся на какой-то безлюдной дороге, поступает команда «К бою!» Мы все резко, но неумело высыпаемся из машин и разбегаемся по сторонам дороги, занимая позиции к бою: кто на колено, кто лёжа, а кто-то тупо стоит, потому что в падлу пачкаться. Хорошо, что команда ложная, иначе подготовленный противник хорошенько бы потрепал нас с такой выучкой. <...>
Все это время я ехал с патроном в автомате и готов был выстрелить в любого, представляющего опасность. Куда, зачем и почему мы едем, не было ясно. Было точно понятно, что началась настоящая война. <...> [Позже] узнаю, что [у нас] приказ ехать на Херсон, захватить мост через Днепр. Стало понятно, что мы напали на Украину… <...>
Узнал, что у нас уже есть раненые и убитые. <...> Потом низко над нами пролетел истребитель, чей он — наш или нет — никто не понял, у командования связи нет. <...> Командир говорил, что связи нет, хрен пойми, что происходит, но главное — не ссать, сейчас мы поедем дальше. Он говорил это с напускной храбростью, но в глазах я видел, что он тоже в ахуе.
[25 февраля] готовимся выдвигаться. <...> Вдруг появился начмед (начальник медицинской службы. — Прим. ред.) полка, он ходил и искал, куда переложить раненого. <...> [Он увидел, что] в кузове нашего «урала» всего два человека, а кузов «ровно» уложен ящиками с минами, на которые можно положить раненого на носилках. Положил парня в бреду на ящики, начмед сделал ему укол, завернул в фольгу и сказал, чтобы мы смотрели: если начнется кровотечение, перетянуть жгут.
Похоже, что это был парень, которому [свои же] сломали ногу поворотом пушки на БМД (боевой машине десанта. — Прим. ред.). Он лежал и очень тихо стонал, постоянно говорил, что ему холодно. <...> Потом мне сказали, что этот парень умер. Вместо того чтобы, как в «американских фильмах», эвакуировать его в госпиталь к прекрасным и заботливым медсестрам, мы везли его все дальше в тыл противника на ящиках с минами в «урале», в котором не было тормозов.
Про отношение российских военных к мирным жителям
В [украинских] населённых пунктах нас встречали редкие люди и провожали угрюмым взглядом. <...> Было чувство тревоги и ощущения опасности от этих домов, одновременно с чувством уважения к их патриотизму. Я понимал, что если вдруг из одного из домов <...> мне покажется опасность, то буду стрелять не думая. Невнимательность или промедление — смерть моя или товарищей, сомнения опасны. Но в то же время мне не хотелось никого убивать… <...> Мимо колонны по трассе ходили гражданские с сумками: очевидно, те, кто убегал от войны. В основном все шли и ехали из Херсона, куда мы сейчас готовились выдвигаться.<...> Мимо нас уже проехали сотни автомобилей с видеорегистраторами, а некоторые через стекло открыто снимали нас на телефон, какой же дурдом. <...>
На позициях по правой стороне дороги что-то начинает гореть, минут через 10 слева от нас тоже начинается пожар. Кто-то поджег слева и справа от наших позиций сухой камыш. Очевидно, что кто-то сделал это специально, и это точно не наши. <...> Появляется какая-то злость на гражданских людей. Я понимаю, что мы тут незваные гости, но для их же безопасности им лучше держатся от нас подальше. Поэтому злит и удивляет поведение гражданских.
Какого хрена мы вообще здесь делаем? Это не наша специализация. Мы не полиция и не ОМОН, все настроены на столкновения с ВСУ, и никто не хочет объяснять гражданским, «нахуя мы сюда приехали», мы и сами не знаем. Рассуждать уже поздно, ты на передовой и либо ты, либо тебя. <...>
[28 февраля] узнаю слух, что кто-то расстрелял гражданский автомобиль, который не останавливался, из пушки БМД. В автомобиле была мать и несколько детей, выжил лишь один ребёнок. <...> Смерть невинных гражданских была и будет в любой войне, но становится гадко в душе. Пока наши правительства выясняют между собой, как кому жить, а военные с обеих сторон являются их инструментом, гибнут мирные люди, их привычный мир рушится. Когда ты осознаешь это — не знаешь, как тебе поступить. Бросишь все и уйдёшь — тогда станешь трусом и предателем. Продолжишь в этом участвовать — и станешь соучастником смертей и страданий людей.
О неразберихе на поле боя в первые дни войны
У меня крутятся мысли о том, как мы будем штурмовать Херсон: не думаю, что выйдет мэр города с хлебом и солью, поднимет флаг РФ над зданием администрации, а мы парадной колонной войдем в город. <...> Насколько я слышал, Херсон — крупный город, если мы заедем туда колонной, то нам пиздец. Я знал наш уровень подготовки и организованности и готовился к худшему. Насколько же должны быть плохи дела в украинской армии, что наше командование решило, что мы возьмём наскоком этот город? Взять мы его должны были еще вчера, вчера был эффект неожиданности на нашей стороне, но все как всегда. В мирное время бардак, а в военное он стал ещё хуже. <...>
<...> Сейчас по нам ожидается отработка «градов» противника, и очевидно, что тогда будет много 200-х и 300-х (погибших и раненых. — Прим. ред.), ведь наших самолетов и вертолетов давно не видно, связи нет, все устали и хотят спать, но умирать тоже никто не хочет. Некоторые усиленно роют окопы из последних сил, обливаясь потом… <...> Нас здесь человек 500, техника расставлена хаотично, роются окопы и траншеи. Понимаю, что окопы в песке точно не спасут нас от РСЗО (реактивной системы залпового огня. — Прим. ред.). <...> Хожу с комком в горле, понимая, что до утра могу не дожить. <...> Подойдя к одной из групп, <...> стою и общаюсь с ребятами, они мне рассказывают, что их [в 11-й бригаде] осталось [в живых] человек 50. <...> Мне было обидно от осознания того, что я вот так бесславно умру под ударами РСЗО и контратакой ВСУ. <...> Для нас это будет просто мясорубка, мы истощены, мы не на своей земле, не знаем местность, связи нет, поддержки авиации и артиллерии нет, те, кто прорвались вперёд, уже уничтожены. <...> Где основные силы? Где «арматы», «сарматы», «белые лебеди» и все остальное дерьмо из пропаганды по ТВ?! <...>
Вся подготовка наша была лишь на бумаге, техника наша безнадежно устарела. <...> Мы десантно-штурмовой батальон, отправлены на войну в УАЗиках! Огромное количество техники просто не смогло доехать до войны, а это всего лишь 200 километров. У нас даже тактика до сих пор такая же, как у дедов! <...> С такими мыслями я набрел к очередному УАЗу моей роты, кто-то где-то добыл бутылку коньяка.
<...> Начинаем собираться на штурм Херсона… <...> в ВДВ нет серьёзной техники и вооружения, мы не основная армия, наша общая численность на всю страну максимум 40 тысяч, из них часть срочников и они находятся в гарнизоне. Где армия? <...> Ехали недолго, впереди показался маленький мост, это уже въезд в город. На мостике наша колонна выстраивается и застывает на месте... Идеальное место для засады, колонна стоит на узкой дороге… Мы просто идеальная мишень на своих небронированных УАЗах, стоим минут 20 не двигаясь… <...> В итоге стали <...> медленно двигаться обратно. Оказалось, что мы проебали нужный поворот.
О нехватке бытовых вещей и мародерстве
Начинает темнеть, приходит команда всем окопаться. <...> Было очень холодно, начался мороз, некоторые стали пытаться спать по очереди. Ни у кого не было спальных мешков, поднялся сильный ветер, и мороз стал пробирать до костей. <...> Иду где-нибудь найти спальник. <...> Некоторые находили какие-то картонки и тряпки, укрываясь ими. <...> Проходя мимо частных домов, вижу, что один из них был вроде как заброшен и не похож на жилой. <...> Глядя на жилой дом рядом, находившийся в этом же дворе, стою и борюсь с желанием войти в него, попросить [у местных] одеяла. Если в доме не будет людей, то просто войти и взять что-нибудь, чтобы согреться… Спустя несколько минут отказываюсь от этой идеи: реакция у них может быть самая разная. <...> Чувство мерзкое от всего вокруг, мы как твари просто пытаемся выжить. Нам и противник не нужен, командование нас поставило в такие условия, что бомжи живут лучше. <...> Я постелил одну клеенку на землю, мы легли с пареньком, прижавшись друг к другу, чтобы хоть как-то согреться, сверху мы накрылись другой клеенкой, она не грела, но немного защищала от ветра.
[На следующий день] мы прибыли в Херсонский морской порт. <...> Все выглядели истощенными и одичавшими, все начали обыскивать здания в поисках еды, воды, душа и места для ночлега, кто-то стал таскать компьютеры и все ценное, что смог найти. Я не был исключением: нашел шапку в разбитой фуре на территории, забрал ее. Балаклава была слишком холодной. В кабинете с телевизорами сидели несколько человек и смотрели новости, там же они нашли бутылку шампанского. <...>
В офисах была столовая с кухней и холодильниками. Мы, как дикари, съели все, что там было: хлопья, овсянка, варенье, мёд, кофе… <...> Было абсолютно плевать на все, мы были уже доведены до предела, большинство прожили в полях месяц без любого намека на комфорт, душ и нормальную еду. Людей, не дав им после этого отдохнуть, отправили на войну. Каждый хаотично искал себе место для сна, шла ругань за очередь в душ. <...> До какого же дикого состояния можно довести людей... <...> За ночь мы перевернули все вверх дном. Встретил [солдат], ломающих кофе-автомат в поисках гривен, непонятно нахрена они им сдались.
Про усталость от войны
[3 марта] пошёл слух о том, что мы поедем на штурм Николаева и дальше на Одессу. Я не мог этому поверить: неужели наверху не понимают, что люди измотаны? <...> Теперь до нас дошли слухи, что пехота из мотострелков массово отказывается ехать, поэтому у нас нет возможности отдохнуть. Появилась злость на отказников. <...>
Далее больше месяца был день сурка. Мы окапывались, по нам работала артиллерия, по ВСУ работала наша артиллерия, нашу авиацию почти не было видать. Мы просто держали позиции в окопах на передовой: ни помыться, ни поесть, ни поспать нормально. Все обросли бородами и грязью, форма и берцы стали выходить из строя. Высокое командование мы не видели. <...> Жрать было нечего, кроме сухпаев: одна коробка на два дня. <...>
Объявили о том, что будут платить деньги за каждого убитого солдата ВСУ или подбитую технику, прям как раньше делали боевики в Чечне. <...> Никто так и не привёз нам новую форму, обувь, амуницию и теплую одежду. Пара коробок гуманитарной помощи содержали в себе дешевые носки, майки, трусы и мыло. По сути, до нас доехали лишь посылки от родственников и жен в Феодосии. Но почему-то посылки не всегда доходили до адресата и были вскрыты. Лишь благодаря им мы стали хоть как-то «нормально» питаться чаем, кофе, конфетами и консервами. <...>
Кто-то стал стрелять себе в конечности или специально подставляться, чтобы получить 3 миллиона (выплата за ранение. — Прим. ред.) и свалить из этого ада. Нашему пленному отрезали пальцы и гениталии. Мертвых украинцев на одном из постов стали сажать на сиденья, давая им имена. <...>
Из-за обстрелов артиллерии некоторые сёла рядом практически перестали существовать. Все вокруг становились всё злее и злее. Какая-то бабушка отравила наших пирожками. Почти у всех появился грибок, у кого-то сыпались зубы, кожа шелушилась. Некоторые стали спать на посту из-за усталости. <...> Кто-то стал сильно бухать, непонятно где находя спиртное. <...>
Каждый раз при артобстреле я вжимался головой в землю и в голове вновь всплывала мысль: «Господи, если я выживу, то сделаю все, чтобы изменить это!» <...> Мне не страшно было умереть, мне было обидно так нелепо отдать жизнь из-за этого дерьма, непонятно ради чего, ради кого? <...> Мне было обидно, что верхушке на нас насрать. Они всячески демонстрируют, что мы для них нелюди, мы просто как скот. Мне было обидно, что перед войной, которую [они] начали, сделали все, чтобы развалить нашу армию. <...>
Чувство, которое ты испытываешь, когда покидаешь зону боевых действий, неописуемо… Два месяца грязи, голода, холода, пота и ощущения присутствия рядом смерти. Жаль, что не пускают репортеров к нам на передовую, из-за чего вся страна не может полюбоваться на десантников — заросших, немытых, грязных, худых и озлобленных, <...> на своё бездарное командование, неспособное заняться оснащением [солдат] даже во время боевых действий. Половина моих ребят переодевались и ходили в украинской форме, потому что она более качественная и удобная, либо своя была изношена. А наша великая страна не способна одеть, оснастить и накормить собственную армию.
Про судьбу раненых
К середине апреля мне попала земля в глаза из-за обстрела артиллерии, и начался кератит. Спустя пять дней мучений из-за угрозы потери глаза, когда глаз уже закрылся, меня все-таки эвакуировали. <...>
<...> Фельдшер, отправлявший меня на эвакуацию с передовой, просил передать в медицинский отряд, что у него нет шприцев и обезболивающих, на передовой нет даже этого. <...> Достаточно просто сравнить аптечку российского солдата и американского, теперь часто встречающуюся у ВСУ. Лучшей параллелью будет сравнение «жигулей» и «мерседеса». <...>
<...> Нас привезли в одну из казарм, которая была определена под тех, кто выписан из госпиталя и направлен туда для ожидания отправки в часть. [Там была] сотня людей, вернувшихся с войны, у которых едет крыша после пережитого и ощущения счастья от того, что они остались живы и вернулись в цивилизацию. Кто-то сильно заикается, двоих видел с потерей памяти, многие там жестко пьют, пропивая то, что заработали, выезжая ночью к проституткам и прогуливая по 100 тысяч за сутки. <...>
Лечиться и покупать лекарства пришлось за свой счёт. Два месяца я пытался добиться лечения от армии, ходил в прокуратуру, ходил к командованию, к начальнику госпиталя, писал президенту. Всем плевать, никто не помог. Ни страховок, ни лечения. <...>
Плюнув на все, я решил пройти военно-врачебную комиссию и уйти [из армии] по здоровью. <...> Командование заявило, что я уклоняюсь от службы, и передало документы в прокуратуру на возбуждение уголовного дела. Многих, беря на такой понт, пытаются отправить обратно. <...> Их цель — ради новой звезды закинуть как можно больше людей назад, пусть без подготовки и оснащения.
Армия, в которой гнобят своих же солдат... тех, кто уже был на войне, тех, кто не хочет возвращаться туда, умереть непонятно за что. Полно погибших, родственникам которых не выплатили компенсации. Раненым и больным в большинстве случаев отказывают в компенсации и страховках. <...> Больше половины полка нет, кто-то уволился по разным причинам, есть больные и раненые, погибшие. Есть даже те, кому до сих пор ничего не заплатили [за службу по контракту], так как по документам их там не было, а письма в Министерство обороны не дают никакого результата. <...> А три миллиона, которые мы называем «путинскими», я не получил, как и многие другие. На счету моей карты за два месяца «спецоперации» у меня было 215 тысяч рублей.
О причинах неудач российской армии
Главная причина [неудач российской армии в Украине в том, что] мы не имели морального права нападать на другую страну, тем более на самый близкий нам народ. <...> когда все это началось, я знал мало людей, которые верили в нацистов и тем более желали воевать с Украиной. У нас не было ненависти и мы не считали украинский народ врагами.
Вторая причина — это то, как все начиналось. Начинать «спецоперацию» с обстрелов территории Украины артиллерией, авиацией и ракетами… На какой прием от гражданского населения мы рассчитывали, если люди 24 февраля проснулись от взрывов артиллерии, авиации и ракет? Кто ожидал, что после такого начала народ не сплотится против захватчиков?
Третья причина — это ужасная коррупция и бардак в нашей армии, ее моральное и техническое устаревание. <...> Карьерный рост возможен лишь при наличии связей и лояльности системе. В нынешней армии, чтобы не иметь проблем, надо молча делать то, что сказали, даже если сказали полную глупость. <...> Офицеров до сих пор учат, как управлять армией по призыву, а не профессиональной армией контрактников, которые зачастую старше по возрасту, чем молодые офицеры. Отбор в армию далек от здравого смысла, устроиться тяжело, а уволиться еще сложнее. <...> Заработная плата контрактника далека от достойной. <...>
Военные уставы написаны для армии прошлого, и их до сих пор не приспособили к современным реалиям. Мы все там выслуживаемся, а не делаем армию сильнее. <...> Многая наша техника устарела или ее недостаточно, а сложная система поставок новой [техники] не работает эффективно. Многое существует лишь на бумаге и в отчетах. <...> Наша амуниция и форма — неудобная и некачественная: большинство военнослужащих покупают и переодеваются в американские, европейские образцы или даже украинскую [форму]. <...> Почему снова, как в 1941 [году], мы не готовы к современной военной реальности? Почему миллионы мужчин, служившие в армии, об этом знают и молчат?
Хотят ли российские солдаты воевать?
Большинство в армии недовольны тем, что там происходит, недовольны правительством и своим командованием, недовольны Путиным и его политикой, недовольны министром обороны, не служившим в армии. <...> Большинство военных не хотят никого убивать и тем более не хотят войны, но мы скованы патриотизмом, законами, чувством вины перед сослуживцами, никто не хочет быть трусом. Мы не можем бросить оружие и сбежать. <...>
Я не вижу в окопах детей Скабеевой, Соловьева, Киселева, Рогозина, Лаврова, Медведева, зато постоянно слышу от них призывы убивать. Сын какого депутата Думы находится на войне? Их дети более талантливые и умные, чем дети рабочих и крестьян? Или родители не желают им такой судьбы, как у нас? Многие едут туда, потому что это хоть какой-то шанс заработать. <...>
Мы все стали заложниками многих факторов, таких как месть, патриотизм, деньги, долг, карьера, страх перед государством. Я считаю, что мы заигрались. Мы не ДНР и ЛНР присоединили, мы начали страшную войну. Войну, в которой уничтожаются города и которая приводит к гибели детей, женщин и стариков.