Пытая и уничтожая украинцев, россияне применяют те же практики, что и десятки лет назад: истязают и сажают людей с активной проукраинской позицией, пытаются стереть идентичность и сломать психологически.
В плену у россиян по сей день остаются сотни украинских женщин — военных и гражданских. 17 октября в рамках обмена Украине удалось вернуть 108 из них.
В этом тексте мы вместе с исследовательницей Оксаной Кись сравниваем два опыта: воспоминания женщин-политзаключенных ГУЛАГа и современные свидетельства освобожденных украинок.
«Ситуация, в которой сейчас оказываются украинские пленные женщины, мне кажется, значительно худшей, чем это было во времена ГУЛАГа», — говорит Оксана Кись. Она исследует женскую и гендерную проблематику в рамках украинской истории и исторической этнологии, в частности, и повседневную жизнь украинок-политзаключенных ГУЛАГа.
Исследовательница отмечает: есть вещи, которые объединяют эти два опыта, впрочем, есть и то, что их существенно отличает:
«ГУЛАГ был пенитенциарной системой, государственным институтом. Структура, существовавшая в рамках хоть и преступного, но законодательного поля Советского Союза сталинского времени. Деятельность ГУЛАГа определяли различные официальные нормативные акты, документы, постановления, регламенты, которые регулировали аспекты функционирования этой структуры, в том числе, условия содержания и права заключенных. Конечно, администрация лагерей, охранники, конвоиры нарушали их. Впрочем, известно, что в некоторых случаях заключенные писали жалобы, пытались апеллировать в высшие государственные инстанции. По крайней мере, формально существовали какие-то устоявшиеся правила, на соблюдении которых теоретически можно было настаивать — например, право написать два письма родным в год.
Сейчас наших пленных содержат, в частности, на территориях, которые находятся вообще вне закона, вне какого-либо правового поля, в никем не признанных квазигосударственных образованиях, где царит право силы — в колониях “ДНР” и “ЛНР”. Там не действуют никакие государственные институты, не от кого требовать или ожидать соблюдения каких-либо прав или норм. У нас нет списков, кто именно находится в плену у россиян, где их содержат, в каком они статусе, в каких условиях. В этом случае возникает ситуация полного бесправия узников и неограниченного произвола со стороны тех, кто наделен властью, у кого в руках оружие или другие ресурсы, которыми они могут манипулировать. Пленные абсолютно бесправны, зависимы от личных волюнтаристских решений тех, кому принадлежат власть и сила».
Изображение:
Ольга Козлова / hromadske
«Я очень волновалась, чтобы меня не побрили. Для меня это было страшнее, чем умереть»
Освобожденная из плена учительница Виктория Андруша на своей первой публичной пресс-конференции сидит с аккуратно заплетенными и уложенными волосами. Она рассказывает журналистам о своем опыте пребывания в российском плену. В марте оккупанты похитили ее из родительского дома в Черниговской области. Они нашли в ее телефоне сообщения из чат-ботов о передвижении российской техники и обвинили в том, что она наводчица.
Женщину перевозили из одного места лишения свободы в другое и не давали родственникам информации, где ее содержат.
«Каждый раз, когда мы прибывали на новое место, нас осматривали медсестры. Проверяли волосы, раздевали догола. В СИЗО все должны были пройти “санитарную обработку”. Во время нее мужчин стригли наголо и очень часто этим же угрожали девушкам. Мне тоже. Но потом один сотрудник кому-то позвонил по телефону и сказал, что мне оставят волосы. Еще целый месяц меня травили, угрожали, что все-таки обреют», — говорит женщина.
Военный медик Марина Голинько, которую освободили из плена вместе со 107 женщинами 17 октября, рассказывает нам в интервью о похожих вещах. россияне постоянно угрожали обрезать женщинам волосы.
«Я очень волновалась, чтобы меня не обрили. Для меня это было страшнее, чем умереть. Нас периодически этим пугали. Нам не разрешали заплетать косы. У нас не было расчески, шампуня, волосы мыли мылом в Таганроге. А они ж торчат в разные стороны.
Потом они сказали, что если еще у кого-нибудь увидят косу, то побреют наголо. Почему так нам не объясняли — возможно, они хотели, чтобы мы выглядели как какие-то страхолюдины. Но мы все равно заплетали косы, а перед проверками распускали».
Очевидно, что подобные угрозы со стороны российских надзирателей не были пустыми словами. Первые военнослужащие, которых обменяли еще весной, вернулись домой с обритыми наголо головами.
Оксана Кись отмечает, что принудительное бритье и запрет ухаживать за волосами — один из инструментов унижения женщин, известный во многих традиционных культурах, в том числе и украинской, как практика публичного осрамления за нарушение норм морали.
«Часто очень короткая стрижка волос была способом наказать женщину или девушку за недозволенное обычаем сексуальное поведение — потерю целомудрия до брака или прелюбодеяние (супружескую измену). Это способ публично посрамить женщину, маркировать ее как грешницу. Известны случаи публичного бритья француженок, имевших отношения с немецкими оккупантами после войны. И я предполагаю, что сейчас имеет место именно эта практика — совершить над украинками такое символическое унижение, причинить дополнительные моральные страдания нашим пленницам».
Для женщин-политзаключенных ГУЛАГа требования брить голову не существовало, говорит исследовательница. Однако когда они попадали в лагерь, им принудительно брили все покрытые волосами части тела, в том числе интимные места.
«Это была очень унизительная и болезненная процедура, потому что ее выполняли мужчины. Это было якобы обосновано гигиеническими санитарными правилами. Я не уверена, поступали ли подобным образом с нашими заложницами в российском плену».
Женщины в ГУЛАГе пытались любыми способами сохранить свои волосы на голове, хотя фактически не имели возможности за ними ухаживать. Они теряли их из-за нехватки витаминов, питательных веществ, голода, должны были постоянно бороться с вшами.
«Когда мы смотрим на фотографии женщин сразу после освобождения в 1953-1955 годах, а именно таких фото больше всего, то видим женщин с прическами, с длинными волосами. В тех условиях это стоило огромных усилий. Это значит, что сохранить волосы и после освобождения снова выглядеть как обычная женщина, было важным для заключенных».
Изображение:
Ольга Козлова / hromadske
«Был еще один палач, приходивший поиздеваться над “бандеровкой”. Он любил бросать меня на пол и танцевать на животе...»
Анна Позняк-Скрипюк писала в своих воспоминаниях о лагерях ГУЛАГа: «Начались еще более страшные побои. Меня допрашивали ночью на втором этаже, привязывали за косы к спинке кресла и били по носу пальцами, или по голове револьвером (...) Меня подвесили вниз головой, а это очень тяжело, потому что кровь давит на мозг, в ушах трещит, кажется, что сейчас лопнет голова, глаза вылезают из орбит, язык вываливается изо рта — и страшная боль (...) Был еще один палач, приходивший поиздеваться над “бандеровкой” (...) Он любил бросать меня на пол и танцевать на животе…».
В основном женщины подвергались физическим пыткам на этапе следствия, во время допросов, когда из них пытались выбить показания перед судом, рассказывает Оксана Кись. После того как осужденные попадали в лагеря ГУЛАГа, им приходилось терпеть побои, кражи, унижения со стороны уголовников, находившихся с ними в одних бараках, на одних зонах.
«Политических заключенных рассматривали как дно советской системы, они считались хуже убийц, насильников и грабителей. Они “предали родину”, были “врагами народа” — это самое страшное преступление! Поэтому криминальные преступники чувствовали себя выше их и даже уполномоченными “наказывать” их своим преступным способом. Администрация, конвойные закрывали глаза на эти издевательства», — рассказывает исследовательница.
Женщины, освобожденные из нынешнего российского плена, мало рассказывают о физических издевательствах со стороны россиян.
«Ты только слышишь крики людей, которых пытают, и самое страшное — вдруг не услышать знакомый голос», — говорит волонтер, правозащитница Людмила Гусейнова на первой публичной пресс-конференции о своем пребывании в донецкой пыточной тюрьме «Изоляция».
Наталья Зеленина, взятая в плен в 2017 году в оккупированной Донецкой области, рассказывает — к ней силу не применяли, но на ее глазах пытали мужчин. Выбивали из них признание, что Наталья продавала им наркотики (именно по этой статье обвиняли женщину).
Оксана Кись предполагает, что, вероятно, прошло еще слишком мало времени, чтобы женщины открыто говорили о том, что происходило с их телами в местах лишения свободы. Более того, они могут столкнуться с осуждением в обществе.
«Как показывает и опыт других стран, и опыт ГУЛАГа — женщины очень уязвимы в условиях несвободы не только из-за того, что их могут избивать, но также из-за своей сексуальности. Сексуальное насилие чаще всего применяется именно к женщинам как инструмент, чтобы сломить личность. Чтобы сломить свободу. Для женщины изнасилование — это очень травматический опыт, от которого не каждая может оправиться, восстановиться, справиться».
В воспоминаниях женщин ГУЛАГа фактически нет упоминаний об изнасилованиях в лагерях. Оксана Кись рассказывает, что во время своего исследования встречала только воспоминания женщин, которые были свидетелями изнасилований.
«Это одна из самых табуированных тем в воспоминаниях о ГУЛАГе. Если о случаях принудительного обнажения, вуайеризма (подглядывания за женщинами в бане или туалете) бывшие невольницы вспоминают, рассказывают, как болезненно и стыдно им было, то о случаях сексуальных домогательств, сексуальной эксплуатации в форме проституции для выживания, изнасилований (в том числе и групповых) упоминаний очень мало. В украинских воспоминаниях я наткнулась лишь на два упоминания о таких событиях, и в обоих случаях речь шла о случаях, когда рассказчицы были свидетелями изнасилования, а не жертвами. Однако исследователи женского опыта в ГУЛАГе считают, что такие рассказы на самом деле могут быть безопасным способом опосредованно сообщить о пережитом лично».
Изображение:
Ольга Козлова / hromadske
Недавно Мониторинговая миссия ООН опубликовала свой отчет, в котором говорится об обращении с военнопленными. Они опросили, в частности, 20 женщин, освобожденных из российского плена.
Те, которых содержали в Еленовской колонии, сообщили, что не подвергались физическому насилию, но страдали от психологических мучений. Они слышали крики пленных мужчин, которых пытали в соседних камерах. Одна из женщин рассказала: «Я до сих пор не могу выдержать звук клейкой ленты. Охранники использовали ее, чтобы обездвижить своих жертв и начать их пытать».
«Несколько находившихся в других местах женщин рассказали, что во время допросов их избивали, пытали электрическим током и угрожали сексуальным насилием. Они также подвергались унизительному обращению, которое представляет собой сексуальное насилие, — например, когда их заставляли обнаженными перебегать из одной комнаты в другую в присутствии охранников мужского пола», — говорится в отчете.
Шантаж родственниками и гимн рф по расписанию.
«Заклеила листок разжеванным хлебом, написала сверху адрес и, когда конвой вел нас на вокзал, швырнула его в толпу, крикнув: “Люди, бросьте в ящик!”»
«В Валуйках однажды нам дали написать письмо. Мы думали, что наши письма не дойдут. Но они дошли — когда я приехала, мама сказала: “Я знала, что ты жива!”», — говорит морской пехотинец Инга Чикинда, которую освободили из плена.
Право пленных переписываться с семьей закреплено Женевскими конвенциями. Впрочем, для некоторых письмо с опозданием в три месяца было единственной вестью от пленных родственников.
Иногда украинским женщинам даже удавалось позвонить по телефону из российского плена. Парамедик «Госпитальеров» Татьяна Васильченко вскоре после выхода с «Азовстали» позвонила дочери Екатерине и коротко сказала: «Верь!»
«Была возможность звонка в сентябре, но его условия, его цена были такими, что я как гражданка Украины этого сделать не могла. Это пахло предательством Родины», — рассказывает Татьяна Васильченко.
Военный медик, Виктория Обидина вместе с четырехлетней дочерью Алисой пыталась уехать с «Азовстали» во время эвакуации гражданских в начале мая. Впрочем, во время фильтрации мать с дочерью разлучили. Викторию забрали на допросы, и впоследствии отправили в плен. Алису с разрешения Виктории забрала также эвакуировавшаяся с завода Валерия Зеленская. После приезда в Запорожье девочку забрала бабушка.
Виктории разрешили дважды позвонить по телефону домой — в первый раз после того, как ее заставили дать интервью российскому телеканалу. Во второй — перед обменом, сразу после дня рождения ее Алисы.
«Так моя мама узнала, что меня содержали в Еленовке», — говорит Виктория.
Женщинам в ГУЛАГе разрешали писать два письма в год, а получать корреспонденцию они могли без ограничений.
Когда же кому-то из заключенных приходило письмо, это было событием для всех в бараке. Женщина зачитывала его вслух.
Советская власть пыталась всеми способами препятствовать этому, чтобы заключенные теряли чувство принадлежности к своему сообществу.
«Я думаю, что одним из способов сломать личность в системе ГУЛАГа была попытка изъять человека из знакомого социального окружения, культурной среды, чтобы он был атомизирован, потерян, одинок, не имел связи со своим сообществом. Он — никто, он не принадлежит ни к чему.
Восстановление связи со своей общиной, семьей — означало для женщины, что она для них не потеряна, что она символически не погибла, что она все еще является частью этого сообщества, все еще принадлежит к этой семье, о ней помнят, ее считают лишь временно отсутствующей», — говорит исследовательница.
Заключенные женщины иногда просили надзирателей-гражданских отправить их письмо домой. Оксана Мешко, бывшая заключенная ГУЛАГа, вспоминает свою попытку переслать весточку матери во время этапирования в лагерь: «На клочке бумаги, огрызком карандаша, а это целое богатство, какое не на каждой пересылке можно раздобыть, (...) нацарапала я несколько утешительных слов домой, своей матери... Заклеила листок разжеванным хлебом, написала сверху адрес и, когда вел нас конвой на вокзал, швырнула его в толпу, крикнув: "Люди, бросьте в ящик!" Не дошло мое первое письмо...»
Изображение:
Ольга Козлова / hromadske
«Я не могла помочь своим родным. Это меня разрушало изнутри»
«Я была рада, что Алисы нет рядом. Понимала, что меня могут допрашивать. А что еще нужно — ее придавили — и какая мать допустит, чтобы над ее ребенком издевались?», — рассказывает Виктория Обидина.
Ирина Чикинда говорит, что попав на территорию россии, самым большим ее страхом стало то, что она не может никак помочь своим родным — ни морально, ни физически: «В тот момент я была бессильна. Это меня разрушало изнутри».
Во время допросом НКВДшники постоянно использовали шантаж родственниками как один из методов манипулирования заключенными, арестованными женщинами, говорит Оксана Кись.
«НКВД довольно быстро понял, что женщины особенно чувствительны к судьбе своих близких — родителей, детей, братьев или сестер. И шантажируя их угрозой расправ над родными, было легче их сломать. Бывшие подпольщицы, оказавшиеся в лапах советских спецслужб, с болью вспоминают эти страшные моменты, когда от них требовали показаний в обмен на обещание освободить из-под ареста старую мать или не отдавать в приют ее ребенка, а разрешить воспитывать его родным, пока женщина будет в заключении.
Семья — это слабое место женщин. Это связано с тем, как женщины воспитываются в нашей культуре. С самого раннего возраста гендерная социализация настраивает женщин на то, что семья — это самое важное, это святое, и соответственно угроза для родных — это самое страшное.
Когда мужчин настраивают на то, что Украина превыше всего, нация превыше всего, для женщин оказывается, что мама, отец, ребенок — превыше всего».
Лариса Задорожан вспоминала о своем пребывании в ГУЛАГе: «Было тяжело, так наработаешься днем, что ни рук, ни ног не чувствуешь. А ночью сна нет — мучаешься, как там сынок, как там мама, что с ними, когда я увижу их? И увижу ли? Так и промучаешься всю ночь, глаз не закроешь. А утром снова на работу. Без конца и края. Три года жили мы в том забытом Богом и людьми бараке».
Изображение:
Ольга Козлова / hromadske
«Информационная изоляция — один из способов сломать человека, когда он не ориентируется ни во времени, ни в пространстве, не имеет точек отсчета»
«Мы смотрели российские новости и могли оттуда черпать информацию — чем злее были Скабеева, Соловьев, чем больше от них исходило ненависти в адрес Украины, тем больше мы понимали, что все не так плохо», — говорит Людмила Гусейнова.
«Нам постоянно говорили, что Николаев, Одесса, Запорожье и Харьков — не наши. Каждый день мы должны были смотреть “Россию-24”. Несколько раз включали YouTube-обзоры блогеров», — говорит Марина Голинько.
Просмотр новостей на российских телеканалах был обязателен для пленных женщин.
«Иногда прорывалась по радио украинская волна, но ее сразу переключали», — рассказывает Виктория Обидина.
«Мы могли разве что слышать разговоры охранников, когда они обсуждали, что из Украины был прилет. Как мы радовались!» — говорит Татьяна Васильченко.
В ГУЛАГе политика информационного ограничения была куда более жесткой, чем сейчас, отмечает Оксана Кись. Женщины не имели ни малейшего представления о том, что происходит за пределами лагеря и даже те обрывки газет, в которые родственники могли завернуть передачу из дома, надзиратели изымали.
«Информационная изоляция — это один из способов сломать человека, когда он не ориентируется ни во времени, ни в пространстве, не имеет точек отсчета. Человек должен существовать в каких-либо координатах. И если они исчезают, то поддерживать свое существование рациональным способом становится очень трудно.
Другое дело, что современные палачи хуже подготовлены, чем персонал ГУЛАГа. Потому что те понимали, что политзаключенные способны “читать между строк”: интерпретировать, вылавливать важные для них сообщения даже из полностью “стерильной” советской прессы. Поэтому для политзаключенных, считавшихся особо опасными, которые получили более длительные сроки, был ограничен доступ к информации. Даже к советским пропагандистским газетам или радио они не имели доступа годами», — говорит Оксана Кись.
Чтобы получать информацию, женщины в ГУЛАГе налаживали отношения с некоторыми уголовниками, которые отбывали наказание вместе с ними. Просили у гражданских работников лагерей отправить письмо домой, в обход лагерной цензуры. Заключенные обменивались между собой слухами.
«Если кому-то одному удавалось получить хоть какую-то весть, узнать хоть какую-то новость — эта информация мгновенно распространялась из уст в уста.
А еще была нелегальная переписка с заключенными из других лагерей или зон — с помощью записок, которые оставляли в местах общего пользования: в туалетах, душевых, мастерских», — говорит Оксана Кись.
Изображение:
Ольга Козлова / hromadske
«Заключение — это тоже борьба»
Несмотря на информационную изоляцию и попытки надзирателей таким образом психологически сломить пленных, женщины все равно продолжали свою борьбу.
«Нам говорили: “Вы никому не нужны”, “Ваша семья, Украина от вас отказалась”, “Тем более женщины, на кого вас менять?” Иногда это влияло на младших девушек. Но мы не давали этим сомнениям закрепляться, распространяться. Однажды мы, 27 человек в шестиместной камере, шепотом спели гимн Украины. Это и держало», — говорит Татьяна Васильченко.
Вместе с тем надзиратели колоний заставляли женщин учить и петь патриотические песни.
«Мы все должны были соблюдать режим. Обязательно петь гимн с утра после подъема. Если кому-то из сотрудников изолятора не нравилось, или если вы сбились, они говорили: “Еще раз”, и вы поете, пока они не скажут: “Хватит”. У нас также был список военных пророссийских песен, которые нужно было петь.
Если кого нового привозили в СИЗО, нас заставляли петь песню “Мы — русские”. Мужчины должны были слушать, как мы поем, и так ее учить.
А в женской колонии девушки должны были петь песни и шагать строем, как военные», — рассказывает Виктория Андруша.
Марина Голинько вспоминает, что за все время пребывания в плену выучила около 20 русских песен и 15 стихов. Все на военную тематику.
«В колонии в Курске нас заставляли петь гимн россии. Сначала у меня был внутренний протест. А потом я для себя решила, что нет ничего страшного — это просто песня, которую нужно петь и ни о чем больше не думать».
Оксана Кись отмечает, что именно таким образом женщины продолжали свою борьбу, даже будучи в неволе.
«То, что объединяет эти два опыта, что поддерживало дух женщин, не позволяло им опустить руки, отчаяться — это твердая вера в свои убеждения. Вера в то дело, которому они себя посвятили. Для осужденных на долгие годы неволи участников национального подполья советский режим и ГУЛАГ как воплощение этой репрессивной системы были врагом. Женщины осознавали, что в неволе их силы в противостоянии с советским режимом неравны, но борьба продолжается, пока они не погибли. Они рассматривали заключение в ГУЛАГе как продолжение этой борьбы. Пока эта система не уничтожила их физически или морально (не разрушила как личность), их битва не проиграна.
То же мы сейчас видим в украинских женщинах, которые возвращаясь из плена, все равно остаются твердыми в своей вере в Украину, в своих убеждениях. Они знали, за что страдали».